Беспокойной выдалась та ночь для Степана, после всего увиденного в бане. Ворочается он на сеннике своём, мается, пот с него градом, а сон не идёт, только дрёма тяжёлая наваливается, как мешок с зерном. Наконец сомкнул глаза, да лучше б и не смыкал — снится ему кошмар явный, будто снова в бане той, у окошка, а внутри барин Катеньку, милую, в ротик её сношает своей махиной огромной. Вот только во сне не так, как наяву: нравится это ей, с удовольствием она делает, губками обхватывает жадно, язычком обводит, стонет тихонько от радости, глаза полуприкрыты, щёки румяные. Сосёт она его, как мёд с ложки, и барин урчит довольный, лапищей по волосам её гладит, прижимает ближе.

А потом вдруг выходит барин изо рта её, мокрый весь, блестящий, ставит Дунечку на пол, на локти да на колени, как собачонку послушную. Попа её круглая вверх торчит, ножки раздвинуты, и пристраивается он сзади, входит в неё своей дубиной исполинской, медленно, но властно. Охает Катя, стонет громко, но не от боли — от услады той, неведомой, тело её выгибается, бедра навстречу подаются, и шепчет она: "Ещё, барин, милый..." Хрипит Захар Демидович, ускоряется, шлёпает кожа о кожу, пар клубится кругом, и вот извергается он прямо в дырочку её тесную, семя горячее, густое, потоком бурным заливает, аж по бёдрам стекает. Вынимает он свою махину, а из лона Катиного семя то белое вытекает, каплями тяжёлыми. Берёт она его рукой своей тонкой, собирает с кожи влажной и направляет в рот свой, слизывает с пальцев, будто мёд дикий, сладкий, и улыбается при том, глаза блестят от удовольствия.

Гладит её по спине и попе барин лапищей своей тяжёлой, приговаривает ласково: "Хороша девка, Катенька, ласковая, моя вся..." А потом поворачивается вдруг к окну, где Степан в дрёме той притаился, улыбается широко, борода шевелится, и говорит прямо в глаза ему: "Ох и повеселимся мы на свадебке вашей!"

Проснулся в ужасе Степан, весь в поту липком, сердце колотится, как молот по наковальне. Сидит на сеннике, дыхание ловит, а в портах мокро стало, семя своё ночное выплеснулось от видения того кошмарного, и яйца ноют, тяжёлые, от желания да ревности смешанной. Встал он, воды студёной из ковша хлебнул, да мысли не уймутся — что ж это за знак такой, не к добру ли?

Пошёл Степан на работу в усадьбу, ноги сами несут, да мысли тяжёлые, как гири на плечах. Не выспался он вовсе, глаза слипаются, тело ломит, будто всю ночь дрова колол. Работается так себе: то доску не так отпилит, то гвоздь мимо вобьёт, староста Еремей уже хмурится, да пока молчит. Проходит после обеда Степан мимо одной из комнат хозяйских, в коридоре длинном, где ковры бархатные да мебель резная, и вдруг слышит голос знакомый, милый — Катин, да не один, а с другим, скрипучим, как дверь несмазанная. Еремей Кондратьич, староста. Тревожно сразу стало на сердце у Степана, кольнуло остро, и вот почему — всплыло в памяти воспоминание, пару месяцев тому, когда ковырялся он в тёмном углу кладовой барской, мешки с мукой перекладывал.

Вдруг слышит он шаги у двери, тяжёлые, шаркающие. Входит Еремей, да не один — Марусю, помощницу кухаркину, за руку волочит, та упирается, но слабо, глаза долу. "Ах ты, воровка окаянная! — шипит он, голос как змея в траве. — Апельсин барский слопала, фрукт заморский, что барин из города привёз!" Маруся плачет, руками машет: "Не ела я его, батюшка Еремей Кондратьич, богом клянусь!" А он не верит, морду свою сухую кривит, глаза масляные, недобрые. "Врёшь, девка! — рычит. — Сам видел, как губы облизывала!" Не выдержала Маруся, со слезами на глазах упала на колени: "Ну, не устояла я перед ним, сладким таким... Больше не буду, прости, Христа ради!"

"Верю я тебе, Маруся, — прогнусил он ласково, но с ехидцей в голосе, — да урок тебе преподать надобно, чтоб помнила." Идёт он к двери, запирает её изнутри на засов тяжёлый, чтоб никто не вошёл. Возвращается, глаза горят, как у волка голодного. "А ну-ка, снимай с себя всё, до нитки!" — велит. Страх в глазах у Маруси мелькнул, как молния в туче, но ослушаться не смеет — староста всё ж, власть имеет. Снимает она сарафан дрожащими руками, потом сорочку, стоит нагишом, руками груди прикрывает, кожа белая, как сметана, тело молодое, упругое. А Еремей смотрит с вожделением мерзким, слюна по губам потресканным стекает, бородёнка сальная шевелится. Старый он, вонючий, одежда грязная, пропитанная потом и пылью амбарной, руки костлявые, пальцы грязные, с чёрными ногтями, волосы сальные к черепу прилипли, как пакля мокрая.

"А ну, спину выгни, попу отставь!" — приказывает он, голос хриплый от желания. Слушается Маруся, наклоняется вперёд, опирается о мешки, спину выгибает, попа вверх торчит. Подходит Еремей ближе, прикладывает руку свою костлявую к ягодицам её нежным, гладит сперва, пальцы грязные по коже скользят, и вдруг — шлёп! — как даст по попе ладонью плоской. Взвизгнула Маруся, тело дёрнулось, а он ещё и ещё — раз десять шлёпает, раскраснелись ляжки у неё, как яблоки спелые, болят, жгут. "Не буду больше, Еремей Кондратьич, миленький, прости!" — молит она, слёзы по щекам ручьями. Сидит Степан в углу своём тихо, как мышь, дышать боится — вдруг услышит Еремей и ему урок преподаст!

А староста тем временем ухмыляется, штаны свои грязные расстёгивает, достаёт хрен свой старый, сморщенный, но набухший, плюёт на ладонь обильно, слюна тягучая, и смазывает его, размазывая по всей длине. Подходит вплотную к Марусе, хватает её за бёдра пальцами грязными, впивается в кожу, оставляя синяки, и вставляет резко, без жалости, в лоно её тесное. Вскрикнула Маруся от боли да отвращения — воняет от него потом кислым, табаком прогорклым, грязью застарелой. Трахает он её грубо, толчками короткими, хрен свой старый в неё вгоняет, пыхтит, как кузнец у горна, лапает грудь девичью пальцами теми же, грязными, соски щиплет, мнёт, как тесто. Маруся стонет, не от радости — от муки, тело её трясётся, слёзы капают на пол пыльный. Наконец зарычал Еремей, как пёс цепной, выдернул хрен свой и кончил на спину да на попу её — семя жидкое, липкое, стекает ручьями по коже, пачкает всё. Обтёрся он подолом своей рубахи грязной, штаны подтянул и ушёл, дверь отомкнув, а Маруся так и осталась лежать, всхлипывая, в грязи той кладовой.

Вот такое воспоминание возникло в сознании у Степана, как молния в голове ударило, и похолодело внутри. Подошёл он к двери той слегка незакрытой, приник к щели узкой, глазом одним заглянул, дыхание затаив.

Там Еремей и Катя стоят посреди комнаты, лампада тускло светит, тени по стенам пляшут. Ухмыляется староста, довольный, бороду свою сальную теребит пальцами грязными, ногти чёрные. "Барин велел проверить, девка, целка ли ты ещё, али нет, — прогнусил он скрипуче, глаза масляные блестят. — Не то жених твой, Степан, товар порченый возьмёт." Катенька вспыхнула, щёки алые стали: "Конечно, целка я, Еремей Кондратьич, как бог свят!" А он только головой качает, ухмылка кривая: "Слова — ветер, девка. Приказ барский, али позвать его, Захара Демидовича? Он сам проверит, да пожёстче."

Страшно стало Катеньке, вспомнила она вечер вчерашний в бане, жар тот, руки барские, и содрогнулась. "Хорошо, — прошептала она еле слышно, голос дрожит, — что надобно делать?" Командует Еремей, голос его от предвкушения хрипнет: "Ложись-ка на лавку, одежу всю задрай, платье, исподнее опусти, чтоб видно было." Ложится Катя на лавку широкую, руки дрожат, задирает платье до пояса, опускает юбку, но ноги держит сомкнутыми крепко, как тиски, стыд жжёт внутри, глаза в потолок уставились.

"Ножки раздвинь, девка, пошире, — велит он, слюна по губам течёт, глаза жадные, как у крысы на сыр. — Не то как проверю?" Медленно раздвигает Катенька ножки свои стройные, кожа белая проступает, лоно нежное, волосками мягкими поросшее, открывается взору его мерзкому. Наклоняется Еремей ближе, дыхание его зловонное на бёдра её падает, аж мурашки по телу, и медленно два пальца свои грязные, костлявые, начинает просовывать в неё, по чуть-чуть, раздвигая складочки нежные. Ощущения у Кати бурные, противоречивые: мерзко ей от Еремея до тошноты — пальцы его, холодные, впиваются, как когти, воняет от него потом, грязью, и весь он отвратителен, старый, сухой. Но вспоминает она вчерашнее с барином, жар тот сладкий, неосознанный, и как будто эхо того в теле отзывается — жар внизу живота разливается, лоно увлажняется против воли, стыдно ей до слёз, щёки горят, тело предаёт, дрожит мелко.

"Ну что, всё?" — выдохнула Катя, голос срывается. "Нет, девка, — ухмыляется Еремей, и ещё глубже пальцы свои суёт, крутит ими внутри, улыбается мерзко, зубы жёлтые блещут. — Целка ты, да сладкая..." Не выдержала Катенька, уж больно сильные ощущения нахлынули, боится она снова то испытать, что с барином вчера — волну ту сладкую, запретную, от которой ноги слабеют. Резко вскочила она, одежду натянула торопливо, платье одёрнула, и выбежала из комнаты, как птаха перепуганная, слёзы в глазах стоят.

Едва успел Степан за дверь спрятаться, в нишу стенную вжался. Видит он в щель меж двери и стены, как глядит вслед Катеньке Еремей с вожделением мерзким, глаза горят, слюна по бороде стекает, и с удовольствием пальцы мокрые, липкие от соков её девичьих, облизывает, языком чмокая, как конфету сладкую.

Идёт Степан по коридору длинному, потихоньку в себя приходит где ковры бархатные да портреты предков в рамках золочёных висят. Голова гудит, как улей растревоженный, мысли кружат вихрем, ревность да гнев вперемешку с желанием неосознанным. Проходит он мимо хозяйской спальни, двери той приоткрыты чуть, и вдруг слышит голоса — бас барский, довольный, и девичий, звонкий, как колокольчик серебряный. Любопытство кольнуло, да и тревога — решил подсмотреть, приник к щели узкой, дыхание затаив, чтоб не спугнуть.

Глядит он в дверь незапертую, а там сам барин, Захар Демидович, сидит на кровати широкой, периной пуховой застланной, рубаха расстёгнута на груди волосатой, улыбается широко, борода густая шевелится. Рядом Любава, дочь его приёмная, — все в деревне знают, что не родная она ему кровью, а удочерил сироту бедную, когда в детстве померли у той родители от лихоманки злой. Отец её был близкий друг барина, вместе они в молодости буянили да дела крутили. Любаве уж двадцать годков исполнилось, да всё незамужем она, парни обходят стороной — худая, как тростинка, волосы рыжие, как огонь осенний, глазища огромные, зелёные, рот большой, лицо не круглое, угловатое, с подбородком острым. Считается, что мужчинам она не очень нравится, да поговаривают шепотом, что не хочет просто барин её замуж выдавать, держит при себе, как любимицу, пуще дочерей своих родных балует, подарками осыпает, в город на ярмарки возит.

Сидит барин, слушает её внимательно, а Любава рядом стоит, глаза блестят, щёки румяные. "Папенька, а где маменька?" — спрашивает она голосом ласковым, как шёлк. "На базар уехала, доченька, с приказчиком, товары присмотреть, — отвечает он, руку протягивая. — А что, милочка?" "Хочу рассказать тебе ещё одну сказку из старой книжицы той, что ты мне подарил, — шепчет она, подходя ближе. — Уж больно интересная, про принцессу да чудовище." "Давай, доченька, расскажи, — гудит барин довольный, сажая её к себе на колени. — Предыдущая сказка твоя душу мне растревожила, аж жарко стало." Устроилась Любава поудобнее, голову на плечо его положила, и начала рассказывать, голосом тихим, витиеватым, как в старых былинах поют.

"Жила-была в замке высоком принцесса невинная, прекрасная, как роза утренняя, с кожей белой, как молоко парное, волосами золотыми, что по ветру плывут, и глазами синими, как небо летнее. Жила она в покое да ласке, отца-короля слушалась, матери-королевы чтила. Да вот однажды ночью тёмной, когда луна в тучах пряталась, выкрало её из дома страшное чудовище — зверь огромный, чешуёй покрытый, с клыками кривыми, глазами красными, как угли адские, и голосом рычащим, как гром в горах. Утащило оно принцессу в логово своё тёмное, в пещеру глубокую, где эхо стонет да вода капает холодная. Посадило на цепь железную, чтоб не убежала, и говорит скабрезности всякие, мерзкие: 'Ах, красавица моя, тело твоё нежное я оскверню, сорву с тебя одежды шёлковые, раздену донага, чтоб кожа твоя белая под моими лапами дрожала. Буду я ласкать тебя грубо, груди твои мять когтями острыми, лоно твоё девственное раздирать хреном своим огромным, чешуйчатым, чтоб стонала ты от муки да похоти неведомой. Наполню я тебя семенем своим ядовитым, чтоб плод мой в утробе твоей вырос, и станешь ты моей навек, рабыней в пещере этой тёмной.'

Сорвало чудовище с принцессы платье алое, обнажило груди её налитые, как яблоки спелые, бедра стройные, лоно скрытое, и уже наклонилось, дыханием зловонным обдавая, чтоб осквернить её невинность. Да тут является богатырь могучий, витязь добрый, с мечом булатным да щитом железным. Бьётся он с чудищем в схватке яростной — мечи звенят, когти царапают, кровь хлещет, земля трясётся. Наконец, махнул богатырь мечом своим острым, и отрубил твари той голову мерзкую, покатилась она по камням, рыча напоследок. Спас он принцессу, цепи разорвал, вынес на свет божий из пещеры тёмной, где солнце золотое сияет да птицы поют. Вздохнула принцесса свободно, глядит на спасителя своего — а он хорошо слажен, богатырь настоящий, плечи широкие, руки сильные, как дубы столетние, грудь мускулистая, а в штанах корень мужской могучий проступает, как у папеньки моего..."

В этот момент присела Любава ближе на колени к барину, тело её худое прижалось к его груди тёплой, и гладит она руки его могучие, пальчиками тонкими по мышцам перекатывающимся водит, а ему нравится, урчит он тихо, глаза полуприкрыл. "Прямо как ты, папенька, богатырь мой любимый, " — шепчет она, и рука её спускается ниже, на живот, потом на корень его через штаны, мнёт нежно, но настойчиво, чувствует, как он твердеет под тканью, набухает, как река весной. Раздеваются они понемногу — барин рубаху сбрасывает, плечи обнажает, Любава блузку расстёгивает, груди маленькие, упругие проступают, соски розовые затвердели. Целует он их, бородой щекочет, губами захватывает, сосёт ласково, а она стонет тихо, голову запрокидывает, волосы рыжие по спине рассыпались.

В шоке Степан от действа сего, глаза выпучил, дыхание сбилось — понимает он, что Любава не родная дочь барину, да всё ж... воспитал он её, как свою, а тут такое, запретное, греховное. Стоит, не может оторваться, жар по телу разливается, корень свой в штанах жмёт.

"Можно ли мне, папенька, поиграться с богатырём вашим, как в прошлый раз?" — просит Любава голосом сладким, глаза огромные блестят. "Можно, доченька, можно, — отвечает барин хрипло, — да давай одновременно друг друга ласкать, чтоб радость обоюдная была." "Как это, папенька?" — спрашивает она, губы приоткрыв. "А вот так, милочка, " — гудит он, подхватывает её тело лёгкое, как пёрышко, разворачивает головой к корню своему внизу, а сам срывает юбку с неё, обнажает бёдра худые, попу острую, и ртом льнёт к лону её, волосками рыжими поросшему, языком горячим раздвигает складочки нежные, лижет сок сладкий, что уже течёт ручьями. А она тем временем штаны его стягивает, достаёт ствол огромный, набухший, жилы вздулись, головка алая, и ласкает ладошками тонкими — от основания вверх, кругами, язычком касается, обводит, в ротик берёт, сосёт жадно, слюна по подбородку стекает. Стонут они в унисон, тела извиваются, пар от дыхания горячего в спальне клубится — она губами обхватывает туго, внутри языком вертит, он же ртом её лоно пожирает, пальцами помогает, в глубину проникает, находит местечко то нежное, теребит.

Степан снова шокирован, не видел он прежде ничего подобного — чтоб так, наоборот, друг друга ублажать, ртами да языками, как звери лесные в похоти своей. Кулаки сжимает, ревность не к месту кольнула, да глаз не отвести.

Спускает одну руку барин к Любавиной голове рыжей, пальцами в волосы впивается, и начинает давить, насаживать рот её большой на свой ствол — глубже, глубже, аж в горло входит, захлёбывается она, слёзы из глаз брызнули, кашляет, но не сопротивляется, стонет приглушённо. Одной рукой держит тело её худое, ведь силён как медведь, мышцы перекатываются. Отпускает он её наконец, ставит на пол ненадолго, дыхание ловит, а она кашляет, губы распухли. Берёт он её за попу острую, подхватывает легко, как куклу, и насаживает на корень свой — входит в лоно тесное, мокрое, она охает, ноги вокруг него обвила, бедра дёргаются. Двигает он её вверх-вниз, как на волнах качает, она же шепчет: "Да, папочка, глубже, богатырь мой любимый, разорви меня своей силой!" А барин отвечает хрипло: "Ах, доченька, тесная ты, как перчатка, сжимай меня, ласковая моя, семя моё прими!" Тела их шлёпают, пот стекает, она первой содрогается от истомы сладкой — тело выгнулось дугой, крик срывается, лоно пульсирует, сок по бёдрам течёт. А он зарычал, выдернул ствол, и спустил на неё, лицо заливает семенем горячим, густым, по щекам, по губам, по груди маленькой оно стекает.

Отшатнулся Степан от двери, ноги ватные, сердце колотится, пытаясь переварить увиденное. Думает он о том, что в усадьбе барской настоящий порок поселился, грех чёрный, как сажа, разъедает всё — барин с приёмной дочерью, как с любовницей, да ещё и староста с девками своими мерзостями. "Господи, прости, " — шепчет он, крестясь торопливо.

Видит в окно, как Катенька его, милая, направляется из усадьбы в сторону реки с лоханью тяжёлой да бельём барским. Выходит он за ней следом, пытаясь унять мысли беспорядочные, жар в теле погасить, да сердце к ней тянется, как к спасению.